Деталі

Розділ: Далекосхiдна хвиля (Хабаровськ)

Дата: 09 серпня 2009

О жизни и творчестве дальневосточного украинца, украинского литератора Владимира Шаповалова

Дальневосточный украинец и украинский литератор Владимир Иванович Шаповалов сегодня живет и трудится у синего моря – в запорожском городе Бердянске на Украине, хотя его родина – маленький поселок в уссурийской тайге на Дальнем Востоке. Еще в детстве он часто пел: «Самое синее в мире Черное море моё...». Мечта о море стала явью для армейского офицера Шаповалова, когда после окончания военного училища он после долгих служебных мытарств попал к берегам другого моря — Азовского.

В одном из своих рассказов Владимир Иванович писал о своей малой родине: «Родился и вырос я на Дальнем Востоке в поселке, расположенном на берегу быстрой и очень коварной таежной реки. Его окружали сопки, поросшие лиственным лесом. За ними начиналась тайга. Она манила своей синевой, как море манит моряка, и так же, как оно, каждый год забирала свои жертвы («Боб»).

О своем отце, переселенце из Украины, автор вспоминал в одном из своих рассказов: «И снова я маленький мальчик, снова передо мной тайга, снова рядом отец: он сидит на бревне, молодой, здоровый, покусывает соломинку и задумчиво смотрит вдаль.

О чем он думает?

Может, об украинском хуторе Кубраки, где родился, вырос и где голодной смертью умерли все его братья и сестры. А может, о войне, что забросила за тысячи километров от родных мест в этот таежный поселок на краю земли, где нашел он свою любовь — звонкоголосую красавицу Веру, мою маму, подарившую ему дочь и четырех сыновей».

И далее об отце: «Прожив столько лет в тайге, он так и не научился, а может не захотел научиться говорить по-русски, за что его за глаза звали Хохлом. В то далекое послевоенное время в это слово мои земляки вкладывали всю свою любовь к трудолюбивому украинскому народу, к моему отцу, правильному Ивану Шаповалову, тосковавшему здесь, в так любимой мною тайге, по своим бескрайним степям, по полям с пшеницей, по саманным хатам. И говоря на своем родном языке, так нравившемся односельчанам, что многие специально приходили к нам послушать, как «балакает» Хохол, отец показывал всем, что помнит свою неньку-Украину, тоскует по ней и только любовь к дружине Вере и детям держит его на этой забытой богом дальневосточной земле».

Следует сказать, что начало освоения Зеленого Клина, так украинцы назвали этот дальневосточный край, относится к первой половине ХІХ ст. Позже, в марте 1883 г., из Одессы было отправлено два парохода с переселенцами, которых насчитывалось свыше полторы тысячи человек. На протяжении последующих лет через Константинополь, Сингапур и Нагасаки в основном за казенный, а также за свой счёт на Дальний Восток перебрались десятки тысяч украинцев, которых привлекала в первую очередь свободная земля. Чаще всего на каждую семью выделялось по 100 десятин земли, а кто хотел больше – мог приобрести ее за незначительную плату.

Первые переселенцы, получившие льготы от царской власти за освоение новых земель в Уссурийско-Ханковской низине, были в основном с Левобережной Украины (Черниговщина, Полтавщина), со временем к ним присоединились жители Екатеринославщины и Херсонщины.

Украинцы придерживались традиций не только в материальной сфере, но и в духовной, даже в топонимике, о чем свидетельствуют многочисленные названия сёл, из которых вырисовывается дальневосточная география Украины: Черниговка, Полтавка, Киевка, Чугуевка, Зиньковка, Ромны, Тараща, Звенигородка, Васильковка, Прилуки, Хорол, Кролевец, Нежино, Пирятино, Богуславка, Белая Церковь, Харьковка, Попельня, Тавричанка, Хмельницкое и даже Хрещатик.

На всю жизнь сохранил Владимир Шаповалов в своем сердце любовь к дальневосточной малой отчизне, к её людям.

В 1974 г. он закончил Каменец-Подольское высшее военно-инженерное командное училище. Потом служил в Закавказском военном округе и учился в военной академии. О своей учебе Шаповалов рассказывает: «Специальность, которую я получил в высших военных заведениях, — гражданская. В армии я строил мосты, добывал и очищал воду, то есть занимался сугубо коммунальными делами». После окончания службы полковнику в отставке легко было найти работу на гражданке. Он был назначен начальником коммунхоза в Бердянске, а позже — возглавил важную для курортного города водно-спасательную службу ОСВОД.

Скажем откровенно: душа Владимира Шаповалова раскрывается не столько в его деяниях, сколько в его творчестве. Рассказы писателя отображают его жизнь: детство, юность и годы взросления. Они — лирическая исповедь писателя о добром и радостном в жизни человека…

Герои Шаповалова – взрослые и дети далекого таежного посёлка— любят природу, с уважением и любовью относятся к животным, часто спасают их. Здесь вспоминаются примеры из мировой литературы о жизни братьев наших меньших: «Холстомер» Л.Толстого, повести и рассказы Э.Сетона-Томпсона, рассказы «Каштанка» А.Чехова, «Воронько» украинского писателя Н.Чернявского… Это тематическое направление в мировой литературе талантливо дополняют и расширяют рассказы В.Шаповалова, в которых с любовью повествуется о верных друзьях человека – собаках, ставших друзьями и спутниками жизни главного героя всех рассказов — Вовы, а также многих его поселян-соседей.

Произведения Шаповалова написаны не только для детей, но и для взрослых, которые ещё не забыли друзей своего детства — домашних животных — и хотя бы изредка вспоминают о них в суетной городской жизни. Это своеобразный призыв писателя не терять чувство единения с природой, стремиться больше знать о жизни диких и домашних животных, не переставать восхищаться их преданностью человеку…

О верных друзьях человека — собаках — в рассказе «Боб» Шаповалов пишет: «…в тайге к собакам отношение особое. Они не только охраняют двор и помогают добывать мясо, пушнину, но и защищают хозяев от хищных зверей. Каждый год от них гибнут люди: то тигр набредет на пастуха, то медведь разорит пасеку. А сколько охотников погубила рысь…»

Еще один образ проходит через многие рассказы Шаповалова – это образ тайги, доброй и порой жестокой по отношению к человеку.

В уже упомянутом рассказе «Боб» автор пишет: «Долго в поселке раздавались крики и плач матери пропавшего в тайге сына или мужа, а бывало и обоих сразу. Но люди снова и снова шли в тайгу: там были мясо, пушнина, грибы, орехи, ягоды. Она, как мать, кормила и одевала, но требовала соблюдать ею же установленные таежные законы, и тот, кто их нарушал, навечно оставался в ее логове».

Следует отметить, что образ дальневосточной тайги, несмотря на то, что она находится очень далеко от Украины, нашел отображение и в произведениях украинских авторов. Первым, кто обратился к дальневосточной тематике, был Даниил Мордовец, украинский и русский писатель и историк. В своем рассказе «Эхо с Новой Украины» («Луна з Нової України») писатель повествует о нелегкой судьбе переселенцев из Прилук, восприятии украинцами новых условий жизни. Одна из героинь рассказа такой видит жизнь земляков в Сибири и на Дальнем Востоке: «І що, Боже! Скільки там, по тому Сибіру нашого люду порозкидано. Мов насіяно: то білі хатки коло якої річки виникають. То там бриль на сонці або смушкова шапка виявиться, то почується тихе, тихе, мов вона плаче:

Ой у полі могила з вітром говорила:

— Повій, повій, буйнесенький, щоб я не марніла…

І такий сум за серце бере, що здається, буцімби-то ту, далеку, Україну давно вже поховано».

Об украинских поселенцах на Дальнем Востоке повествует в своем романе «Тигроловы» и широко известный украинский писатель Иван Багряный, который, сбежав из советского концлагеря, прятался в 1935 г. в Буреинском и Суданском районах на Зеленом Клине в таежных поселениях украинских промысловиков.

Однако к написанному В. Шаповаловым возникает особое доверие: он родился и вырос в этом крае, прошел десятки километров по тайге, впитал в себя ароматы этой земли.

Вадим ОЛИФИРЕНКО,

член Национального союза писателей Украины

Ця електронна адреса захищена від спам-ботів. вам потрібно увімкнути JavaScript, щоб побачити її.

На світлинах: Володимир Шаповалов. Володимир Шаповалов з міста Бердянська. Володимир Шаповалов та Вадим Оліфіренко.

Оповідання Володимира Шаповалова:

Дядько Тайгу

За сопкою Лисухою, куди на ніч закочується сонце, синіє зелена тайга. Чому вона навкруги зелена. А за сопкою синя? Там живе суворий старик. Пояснює мені мати, з довгою сідою бородою - це цар синього царства і звати його дядько Таґйгу. Вдень він спить. Поклавши бороду на дерева, а вночі їздить по всьому царству на запряженій трійкою тигрів колісницею. Борода його чарівна, до чого вона торкається, все забарвлюється у синій колір. Там стоять сині дерева. На них сидять сині птахи. Під ними лежать сині тигри, скачуть з дерева на дерево сині соболі...- там синє царство.

У кінці липня, на другий день після дня народження, мені тоді виповнилося вісім років, ми разом з другом Бедьою, так усі називали Толю за бідовий характер. Відправлялися на сопку Лисуху. Дуже вже нам хотілося побувати у синьому царстві.

Поки йшли звивистою стежкою, я розірвав об колючки чортового дерева свою улюблену сорочку – косоворотку, якою страшенно пишався. і в якій не тільки ходив до школи, але і бігав гуляти, пас корів, а якщо не услідкує мати, то й укладався у ліжко.

Бедя втопив у болоті сандалі, якими пишався не менше, ніж я косовороткою. Забруднившись, ми довго їх шукали. Із болота піднімалися бульби, воно гучно зітхало. Але сандалі не віддавало.

Нам би повернутись: тайга попереджала про небезпеку і не хотіла пускати до себе, але допитливість- джерело багатьох хлопчачих бід, гнало вперед. Видираємося на величезне кам’яне палато, через яке звуть Лисухою цю найвищу сопку. Тайгове море перед нами; воношумить, переливається, хвилі,грайливо хитаючи зеленими верхівйями. не поспішаючи, біжать у рідне селище.

Іти додому, не побачивши синього царства. Ні, не для того в таку далечінь ішли. Йдемо далі, дивно, але й за наступною сопкою також немає синьої тайги, таємне царство певно тікає від нас.

Доженемо, а те, що босоніж, я теж зняв за компанію свої розбиті кеди, так це ще краще, зручніше.

Біжимо за синьою тайгою. І не бачимо, що темінь наздоганяє нас. Біля підніжжя чергової сопки ми потрапляємо в її обійми.

Зникли розкидані по схилу велетенські порослі мохом валуни. Зникли чагарники папороті. А дерева? Замість них ворушаться гіллясті чудовиська, вони попискують, хрумтять. Хрумтять і всі тягнуться до нас. Тайга із красивої, зеленої і веселої стала потворною, сірою і страшною.

“Отче” наш, іже єси на небесах! Хай святиться ім’я Твоє, хай прийде царство Твоє...”. Жовтеня. Виховане у дусі того атеїстичного часу. Я і згадав все про будь-коли чуте від своєї набожної бабусі молитви і обхопив тремтливими руками шорсткий стовбур дерева, і молив Господа врятувати нас.

-Ну, що ти, – Бедя опустив не по-дитячому велику, розбиту важкою селянською роботою руку мені на плече- “не дрейф”.

Друг мій, одноліток, був дещо старшим від мене і зовсім не боявся нічної тайги. Для нього вона була рідним домом. Народився Толя не в пологовому будинку, як усі пацани, а під таким же гіллястим, могутнім кедром на гілці якого, заховавшись від хижаків, сидимо зараз ми.

І більшу частину свого дитячого життя він прожив не в селищі. А на пасіці, на ведмежій п’яді, де працював його батько, кучерявий красень, базіка і веселун на прізвисько Циган. Чому він тільки не навчив свого сина, жартуна і пустуна Бедю. Влучити білці із мілкокаліберної гвинтівки в око немає нічого простішого, між іншим, для чого стріляти.якщо Бедя міг ловити їх звичайною ліскою, прив’язаною до палки, чого в мене з хлопцями ніяк не вдавалося.

Помітивши нас з палкою. Білки підіймали такий писк і тікали з такою швидкістю, щоо викликали паніку серед мешканців тайгового царства, бурундуки і ласки, тхори і єноти. Звиваючись волосатим гнучким тілом амурський полоз..., всі чомусь втікали і повзли від нас.

Але мій друг умів не тільки стріляти і ловити білок, він ставив капкани на вовків і ловив на петлі зайців. У його сильце залітали перепілки, рябчики та інші смачні птахи. В наші – горобці.

Бедя тільки посміхався, спостерігаючи, як ми обриваємо горобцям хвости, намагаючись відучити їх красти зерно із пасток, поставлених зовсім не для них.

Але хіба можна навчити чомусь цих безглуздих птахів, вони і безхвості знову і знову прихитрялися потрапляти до нас.

А ще Бедя краще всіх знав, де ростуть гриби, більше за всіх збирав ягід. Він міг одним сірником розпалити вогнище, визначити за мохом на камені північ... Між іншим, чого тільки не вмів робити цей найсильніший і найрозбишакуватистий хлопець, з яким всі хотіли дружити, але він чомусь обрав мене найменшого пацана у класі.

“А...а..., лунає у ранковій тайзі повний страху крик, а...а...”.

Зірвавшись спросоння з гілки дерева (сон все-таки переміг страх), я вишу униз головою і волаю так, що кедр з переляку роняє на землю колючі голки.

“Ну, ну не шуми”-Бедя знову затягує мене за брюки, що підозріливо тріщали, на гілку. Мені міцно повезло, доля подарувала такого друга Бедю- це він врятував мене від загибелі, прив’язавши мою ногу паском до гілки дерева, з якої я впав.

Підплигуючи, розминаючи ноги, що затекли. Ми бігаємо по сопці і нічого не можемо зрозуміти. Ні синьої тайги, ні нашого селища. Та що там селища, якщо навіть Лисуха, а її голу верхівку звідусіль видно, і та кудись таємничо зникла.

Заблукали! Ні. Ми знали, що в тайзі можна заблукати, рік тому пішов за грибами і не повернувся наш приятель Пеничко.

-Пе-тю! Сонечко! Іди обідати, - кликала його мати додому.

Ми взяли перші букви від його імені і закінчення від Со-неч-ко, получилося Понечко. Віднині бути Понечкою не тільки йому одному, але і всім його дітям. Але худенький, вогнисто-рудий, хворобливого вигляду хлопчина ніколи не стане батьком і в нього ніколи не буде дітей, він назавжди і безслідно зникне у тайгових нетрях.

Знати-то знали. Але хто вірить, що з ним щось може трапитись, - не вірили і ми.Що тепер нас чекає?

Але хай вже я, а Бедя, професор тайгових наук, а попався як міський пацан. Я ніколи не бачив його таким. Він розгублено бігав між деревами, вилазив на них,ламаючи гілки, злітав, плескаючи себе по колінахі і...лаявся.

Бедя- лаявся?!Ми платили йому по 10 копійок за кожне погане слово, так він відучував нас від шкідливої звички. Сам Бедя ніколи не лаявся. На перерві, тріскаючи за наші гроші пріжки. Він приказував. – ну що я буду робити, коли ви всі станете вихованими. Мабуть. Помру з голоду. Тепер помирати з голоду прийдеться обом. Якщо перед тим не зйїдять нас хижі звірі.

Перед очима проходить прожите життя. Ось увесь чорний від сажі батько витягує мене із собачої будки, куди я заховався від влаштованої мною пожежі. .

Дзвінко,заразливо сміється мама, мені знову потрапив її сюрприз, пельмень, з начинкою з перця...

Бачу матір Пеничка, яка стоїть на колінах з протягнутими до тайгируками: ”Петю, Со-нечко, повернися...”. у крику надія, біль і туга. Плачуть, дивлячись на неї жалісливі бабусі, втирає сльозу моя мати, схлипнув носом я. Мені теж жаль Понечкину маму, кожного дня вона приходить на нашу галявину і кличе, кличе із тайги свого сина...

Бідна моя матінка, що буде з нею якщо ми з Бедьою не знайдмо шляху додому. Вона так мене любить.Нас у неї п’ятеро і всіх мама любить, але мене любить не як усіх. Мене любить по-іншому. Я в неї молодшенький- улюбленець.

Бедя! Мені знову пощастило, після тижня блукань тайговими сопками ми вийдемо на невелику, уквітчану червоними маками галявину, на якій за пофарбованим у синій колір парканом виднів маленький , напівзакопаний у землю дерев’яний будиночок. Біля дверей, приклавши долоню до зламаного козирка старенького кашкета, стояв високий суворого вигляду старик у синій підперезаній тонким паском сорочці. З довгою сивою бородою.

Я узнав його відразу: ”Дядько Та?йгу!Дядько Та?йгу!” Це був він господар того синього царства. Куди ми з Бедьою так прагнули потрапити.

-Дядьку Та??йгу!Дядьку Та???йгу!- учепившись руками в його синю сорочку, зазираючи у сині, добри, як у моєї мами очі, я все повторював:”Дядьку Та?йгу!...”

-Настя!, дядько Та?йгу раптом заговорив голосом нашого єгеря – дядька Миті.- Насте, іди, подивись, хто до нас в гості прийшов?.З будиночка викотилася, кругла, схожа на колобка, дружина дядька Миті.

-Живі!Ах, шибеники. Він обійняла нас. Уткнувшись обличчям у її теплий бік, я затих , від неї так смачно пахло хатою, молоком, хлібом і...борщем таким українським наваристим з цілою куркою в каструлі, таким, який любить мій батько і який краще мами ніхто не готує.

Після тайгових обідів із пташиних яєць, конюшини, синявок, краснявок- грибів сироїжок з червоними і синіми шляпками. Облизуванням сирих зі знятою корою гілок, після лежання їх на мурахових купах, жування глиці..запах їжі кружив голову. Перед очима пливли кола, ноги підкошувались і якби не могутня рука тітки Насті, лежати б мені коло її ніг., у червоних маках- я втратив свідомість.

Як Бедя знайшов шлях до зимівки, де жив єгерь дядько Митя, тепер дядько Тайгу інакше його уже ніхто не називав, для мене до сих пір залишається загадкою.

А от про синє царство я взнав усе. Виявляється, немає синіх дерев, на них не сидять сині птахи, під ними не лежать сині тигри, не скачуть з дерева на дерево сині соболі; синього царства, куди ми з Бедьою так хотіли потрапити, просто немає.

-Це легенда, синок.

-А що тоді синіє за сопкою Лисухою?- все не вірю я.

-Зелена тайга, вона тільки здається синьою. Який ти ще маленький,- і мама, як маленького погладила мене по голові.. – А ось царя синього царства- дядька Та?йгу ти знайшов, тепер у селищі всі знають що це наш єгер, дядько Митя. І мама дзвінко розсміялачя.

Батя

Из-за сопки медленно всходит солнце; попав в лучи его света, как от прикосновения волшебной палочки, просыпаются птицы. Сначала робко пробует голос одна птаха, потом другая, и вот уже все вокруг свистит, трещит, щелкает.

Шум, поднятый птицами, будит остальных обитателей лесного царства: в дупле дерева появляется недовольная мордочка белки, пробегают, высоко вскидывая тонкие ножки, две козочки, проползает, шелестя прошлогодней листвой, полутораметровый амурский полоз, жужжат оводы, попискивают комары – тайга проснулась.

Стоит запах зелени и свежих стружек. Отец, блестя загорелым телом, строгает бревно; топор играючи взлетает в его мускулистых руках; во все стороны летят щепки. Ухватив двумя руками, спотыкаясь и падая, я волоку их по земле. Ничего, что мне всего пять лет и щепки выше меня ростом; ничего, что пот застилает глаза и болят разбитые в кровь коленки, - ведь я помогаю отцу строить новый дом.

Над сопками появляется коршун; он кружит и кружит в безоблачном небе. Хищную птицу не радует ни это чудесное летнее утро, ни красота тайги – он ищет жертву, - такой смысл всей его жизни.

- Разлетался, паразит, - отец кладет топор и, закрывшись рукой от солнца, наблюдает за коршуном.

- Лазлетался, палазит, - повторяю я и так же, как отец, закры-ваясь маленькой испачканной в смоле ладошкой, смотрю в небо.

…Опять мне приснился этот далекий и, казалось, навсегда забытый эпизод из моей детской жизни. Пора вставать, однако какая-то сила не выпускает меня из детства; глаза сами закрываются… И снова я маленький мальчик, снова передо мной тайга, снова рядом отец: он сидит на бревне, молодой, здоровый, покусывает соломинку и задумчиво смотрит вдаль.

О чем он думает?

Может, об украинском хуторе Кубраки, где родился, вырос и где голодной смертью умерли все его братья и сестры. А может, о войне, что забросила за тысячи километров от родных мест в этот таежный поселок на краю земли, где нашел он свою любовь - звонкоголосую красавицу Веру, мою маму, подарившую ему дочь и четырех сыновей.

А может..? Нет! Пора вставать. Не спеша иду по узким улицам небольшого украинского городка, в котором заканчиваю офицерскуюслужбу. Выхожу на набережную. Море приветливо шумит, волна радостно летит навстречу, но, ударившись о бетонный берег, обиженно откатывается назад; однако следующая гонит ее обратно и, окутав в белую пену, поднимая тучу брызг, выбрасывает на берег. Смотрю на волнующееся море, на этот неподвластный времени бег волн, а перед глазами отец.

- Наш батя; - так уважительно называли его мои старшие братья.

Невысокого роста, кряжистый, с широченными плечами, не куривший и никогда не употреблявший спиртного, отец вел удивительно правильный образ жизни и был непререкаемым авторитетом не только в семье, но и в поселке. Он, колхозный пастух, с четырехклассным образованием, закончивший войну старшиной разведроты, разрешал все поселковые споры.

- Василь, ти навіщо зарубав курку сусіда, - спрашивал отец провинившегося односельчанина.

Прожив столько лет в тайге, он так и не научился, а может не захотел научиться говорить по-русски, за что его за глаза звали Хохлом. В то далекое послевоенное время в это слово мои земляки вкладывали всю свою любовь к трудолюбивому украинскому народу, к моему отцу, правильному Ивану, тосковавшему здесь, в так любимой мною тайге, по своим бескрайним степям, по полям с пшеницей, по саманным хатам. И говоря на своем родном языке, так нравившемся односельчанам, что многие специально приходили к нам послушать, как «балакает» Хохол, отец показывал всем, что помнит свою неньку-Украину, тоскует по ней и только любовь к дружине Вере и дитям держит его на этой забытой богом дальневосточной земле.

- Да она же ко мне во двор залетела, - оправдывается Василь.

- Значить, кажеш, перелетіла, - и отец, обладавший огромной физической силой, опускал свои тяжелые, лишившие ни одного вражеского солдата жизни руки на его плечи.

- Треба щоб вона сьогодні повернулась назад, - выносил окончательное решение судья.

Вечером Степан помирится с соседом, через месяц, может, раньше они опять разругаются, а может, даже подерутся, но в тот вечер они долго будут пить мировую, искренне веря, что помирились навечно, потом, пьяные и счастливые, придут к отцу, чтобы клясться ему в дружбе и верности.

…Воспоминания отпускают меня. Смотрю на море: оно не шумит, оно бушует; огромные черные волны не завораживают – они пугают.

Скорей от него.

Уютный кабинет. С фотографии на столе как всегда, строго смотрит отец. От его налитой фигуры в старомодном пиджаке веет силой. К нему прижалась мама. В ее глазах ласка и нежность. Я вглядываюсь в самые дорогие мне лица: строгость и сила, ласка и нежность – отец и мать. Это они, соединенные любовью, дали мне жизнь на этой земле. Это она, моя хрупкая мама, в небольшом районном городке, в простой бревенчатой избе, приспособленной под роддом, душным летним утром родила своего последнего, пятого ребенка, своего любимца.

Это он, мой отец, степенный и невозмутимый хохол, узнав о моем рождении, не стал ждать утреннего почтового грузовика, идущего в райцентр, а пошел пешком. Пройдя узкой тропинкой по ночной тайге двадцать километров, он, выронив из рук букет полевых цветов, крепко обнял свою Веру – мою маму, и по его небритым, исцарапанными ветками и искусанными мошкарой щекам текли слезы. Это были слезы счастья: что закончилось всё благополучно, что жива мама, что есть я, спеленатый по рукам и ногам, смешно хлопающий еще ничего не понимающими глазенками, но уже орущий во всё своё мальчишеское горло сын.

Я впервые в жизни еду; еду мимо склонившихся над дорогой деревьев, мимо сопок, у подножия которых бьют ледяные родники, а на вершинах, среди скал, растет пахучий багульник.

Постоянно сбивающийся с пути ленивый мерин везет нас в поселок, раскинутый на берегу быстрой и коварной таежной реки; он везет нас домой.

Я сладко сплю на сильных отцовских руках и не ведаю о том, что в этом поселке пройдет мое счастливое детство и юность. Отсюда через 17 лет мы с отцом пешком дойдем до ближайшей железнодорожной станции.

- Сынок, будь Человеком, - скажет он, и поезд Владивосток – Москва, выбрасывая в небо черные клубы дыма, умчит меня, глотающего слезы таежного пацана. И буду я искать свою судьбу за тысячи километров от родных мест.

Дома отец кладет меня в самодельную, сделанную им самим, деревянную кроватку, а сам с сыновьями уходит в тайгу выкапывать дерево. Они долго будут выбирать. Наконец найдут. Это будет небольшой вязь, росший под огромным ветвистым деревом.

Теперь этот вязь станет моим деревом и расти он будет под окном дома, возле красивой дикой яблоньки, посаженной в честь рождения сестренки. Эту традицию – сажать дерево в честь появления на свет ребенка – завел отец, и выполнялась она свято.

Отец не спеша моет широкие шершавые от работы руки и заходит в дом. Снова я у него на руках, и несет он меня к дереву, моему дереву. Вязь стоит, печально опустив ветки и наклонив верхушку, - он скучает по своей маме. Это под ее кроной спасался он от дождя и палящих солнечных лучей, это к ней прижимался в лютую стужу. А сейчас ее нет.

Это потом он распрямится и игриво переплетется ветками со своейсестричкой – яблонькой. Это потом я буду приходить к нему с радостью и огорчениями. Это ему первому расскажу о своей любви к самой красивой девочке в мире – Оленьке.

А сейчас он плачет – плачу и я.

- Ну даете, - смеется отец и гладит то ветви поникшего вяза, то своего крикливого сына.

Пройдет совсем немного времени и я стану для отца, как и все остальные сыновья, не просто сыном, я стану солдатом. Прослужив восемь лет срочной службы и пройдя две войны, отец не признавал человеческих слабостей, и жил сам по суровым солдатским законам и требовал этого от нас.

Мы не имели права плакать, когда было больно, и жаловаться, если кто-то обижал. Мы должны были терпеть боль и давать сдачи.

А еще мы должны были убирать за скотиной и пасти коров, косить траву и заготавливать дрова, ходить по воду и мыть посуду, садить картошку и собирать грибы.

И при этом мы успевали лазить по чужим огородам, играть в футбол, ходить в походы и дружить с девчонками.

Жизнь текла весело и интересно, физический труд не угнетал - он радовал. Отец так распределил наши обязанности, что никто на него не обижался, ведь он, в отличие от мамы, не имел любимчиков.

Но боже упаси что-то не сделать.

Как-то, заигравшись с друзьями, я забыл привезти воды. Когда вспомнил об этом и прибежал домой, то увидел во дворе сани с бочкой воды и отца, молча распрягающего нашего огромного черного, как смоль, кобеля по кличке Соболь, на котором мы зимой возили воду.

Я ринулся помогать, но отец отстранил меня. Нет, он не стал меня бить – он никогда и никого из нас не бил. Нет, он не стал на меня кричать – он никогда ни на кого из нас не кричал. Он просто молча выполнял мою работу.

- Ну батя, - мямлил я, - давайте помогу. Отец разогнулся и с жалостью посмотрел на меня. Он, никогда и никуда не опоздавший, не обманувший за свою жизнь даже ребенка, не мог понять, как что-то можно забыть.

- Ні, синок! Іди гуляй, - отрезал он. Ночью я не мог уснуть. Уткнувшись головой в подушку, тихо плакал.

Ведь для нас, детей, самым страшным наказанием было потерять уважение отца. Так и не дождавшись утра, отправился выполнять свою несделанную работу.

Я помню ту ночь. Помню мерцание звезд, помню, как снежинки секли лицо, а мороз щипал щеки, помню радость Соболя, летевшего с бочкой воды, - он спешил помочь мне вернуть уважение отца. Я заполнил все емкости, какие только нашел дома, и утром мама сердито гремела крышками, пытаясь найти пустую кастрюлю. Ноона напрасно старалась – я заполнил водой даже кружки. Отец ничего не сказал, но посмотрел на меня не так, как вчера, а совсем по-другому, видать, не ожидал такого от младшего сына. На его всегда суровом лице появилась улыбка – он простил меня. Ну разве после всего пережитого я мог еще что-то забыть.

Вот так, без шума и крика, воспитывал нас отец. Больше всего доставалось мне, может быть из-за того, что и баловала меня мама, как последнего ребенка, сильнее других.

Как-то отец увидел маму, греющую одеяло возле русской печи. Им она хотела укрыть меня. Мама делала это не первый раз и, конечно, тайком от мужа. Отец от такого безобразия буквально потерял дар речи. Где это видано, чтобы солдату грели одеяло? Я стоял, пунцовый от стыда. И когда мама еще раз попыталась укрыть меня нагретым одеялом, я выскочил с ним во двор и вывалял его в снегу.

Нет! Я хотел быть настоящим солдатом, как отец.

…Задумчиво смотрю на фотографию. Что вы сейчас делаете, мои дорогие? Сидите, наверное, на лавочке под деревьями – детьми и скучаете. Разлетелись мы из родного очага по всему свету, как птенцы из гнезда.

- Ты, Витек, зачем сегодня всю ночь шумел, - спросит мама и подойдет к старшему сыну – высокому клену, одетому в красивый осенний наряд. – А ты, Вовик, почему ветки опустил, - Небось стыдно, что третий год домой глаз не кажешь?

Краска стыда, как в детстве, заливает мое лицо:

- Простите, мама, - шепчу я, - простите, батя.

Достаю чистый лист бумаги и четким каллиграфическим почерком вывожу:

«Прошу предоставить отпуск по семейным обстоятельст-вам…». Завтра самолет унесет меня в родной край. Всплеснет руками мама, увидев любимого сына, увлажнятся глаза у сурового отца. Мы сядем за длинный семейный стол и окунемся в мир воспоминаний. Снова будет первый класс и первая учительница, будут детские товарищи и любимая девушка. Будут слезы и улыбки, будет прожитая жизнь…. Но это всё завтра.

До встречи, мама, до встречи, батя.

Бедя

- Бей его!

Меня первый раз в жизни бьют. Бьет не отец за шалости, а такие же пацаны, как я. Бьют по-настоящему, да еще нарушая неписаный уличный закон, лежащего на земле. Бьют ни за что. Вчера мы переехали в новый дом, построенный отцом на улице, где живут они. Я – чужак.

Увернувшись от очередного удара, вскакиваю и опускаю портфель на голову самому неповоротливому. Звонко лопается банка с чернилами. Они текут по его толстому лицу. Получил!

Бросив портфель, зажимая разбитый нос, бегу домой. Там они меня не побьют – там собака.

- Кто это тебя? – спрашивает мама, смывая кровь. Молчу, я не ябеда. Сам с ними разберусь. Я только ростом маленький, а так сильный, как отец.

Утром внимательно выслушав меня, школьный судья, десятиклассник Витя Франт, блестя металлической фиксой, сказал:

- Бедя не прав, бить одного втроем не по-мужски, - и рассматривая самодельный перстень, надетый на мизинец, вынес решение, - после школы – на круг.

Звенит звонок, извещая об окончании уроков.

Мы стоим на круге – небольшой полянке в школьном саду, окруженной дикими грушами. Здесь решаются все школьные споры, решаются просто: кто сильнее – тот и прав.

Толя, прозванный за свой бедовый характер Бедей, усмехаясь, смотрит на меня. Он выше на голову и уверен в победе.

Звучит гонг – Франт бьет в пустое ведро. Бедя начинает первым: удар, да такой, что я вылетаю из круга. Старшеклассники свистят: «Давай, Шпонька!» - так зовут меня в школе за маленький рост.

Даю. Будь, что будет! Наклоняю голову и, целясь ему в живот, мчусь вперед. Раздается грохот. Это не ожидавший от соперника такой прыти падает Бедя, поднимая кучу пыли.

Голуби, чинно сидевшие на деревьях, взлетают и, громко хлопая крыльями, улетают подальше от этих мальчишек.

Сейчас они мутузят друг друга, а могут и за них взяться. Вон у многих рогатки из карманов выглядывают.

Старшеклассники уже не свистят, они ревут:

- Добивай его, Шпонька!

Какой там «добивай». Тут бы не задохнуться. Я, как рыба, хватаю ртом воздух, а Бедя все сильнее сжимает мою шею. Где наша не пропадала! Кусаю его за руку. Так мы, кусаясь, падая, поднимаясь, еще долго доказываем свою правоту, пока судья не выдерживает:

- Всё, хватит. Ничья.

Он заставляет нас пожать друг другу руки и объявляет:

- С этого момента Бедя и Шпонька – друзья. А тебе, - Витя снимает и дарит на зависть всем мальчишкам самодельный перстень, - за волю к победе.

- Спасибо, - шепчу я разбитыми губами.

Смывая в речке следы поединка, мы с Бедей уже смеемся. Домойидем вместе. Он рассказывает об отце, колхозном пасечнике, погибшем несколько лет назад. Когда это произошло, они были вдвоем. Отец качал мед, а Толя, оседлав хворостинку, скакал возле ворот, поджидая геологов, приезжающих на обед в лагерь, расположенный рядом с пасекой.

Там ему и выкатились под ноги два потешных медвежонка. Ну кто из мальчишек устоит от соблазна поиграть с ними? Не устоял и Толя. Бросив «коня», он гладил их, таскал за загривки и не сразу увидел бегущую на него медведицу с оскаленной пастью. А когда увидел, было уже поздно. Схватив Толю в свои объятия, она тут же выпустила его, от боли и удивления крутя головой. Что такое? Кто посмел это сделать? Ей, с кем избегает встречи сам хозяин тайги уссурийский тигр.

В левом боку медведицы торчал тесак, вогнанный по самую рукоятку подбежавшим отцом. Испустив предсмертный рев, она всё-таки успела зацепить огромной лохматой лапой своего обидчика и, прижимая его к себе, рухнула наземь.

Приехавшие геологи под тушей медведицы нашли мертвого отца и еще живого ребенка. Толю долго лечили. Он заново учился ходить и говорить. У него навсегда остался шрам через всю щеку да седая прядь волос, так удивлявшая нас.

А память отыскивает новые подробности того дня. Вот мотоцикл, разбудив утренний лес, везет их на пасеку. Просыпаясь, свистят, трещат, чирикают птицы, грозно ухает филин, укладываясь спать. Деревья осыпают ездоков холодной росой: это чтобы не будили так рано.

Кудри отца развеваются, оборачиваясь, он что-то рассказывает и звонко, заразительно смеется. Отец еще жив.

Мы молчим. Толя весь в прошлом. По изуродованной щеке катятся слезы. Смотрю на него другими глазами, смотрю с восхищением. Мне давно хотелось иметь такого друга.

- Сейчас помогу! – кричит он и бежит навстречу маленькой худенькой женщине, несущей большую корзину белья. Это тетя Капа – Толина мама.

- Опять дрался?

Она хорошо знает своего сына, поэтому не сильно удивляется, увидев нас, исцарапанных, разукрашенных синяками, в порванных рубашках, и спрашивает скорее для порядка.

- Обедать! Вместе с товарищем, - не слушая мои возражения, его мама за руку ведет меня в дом.

Мы хлебаем необыкновенно вкусные щи; такие бывают только в гостях и только в детстве.

Дома я рассказываю о своем новом друге:

- Его зовут Бедя. Он побывал в лапах медведицы и теперь никого не боится, и еще у него есть сабля и мотоцикл. - Не каждому выпадает в жизни счастье иметь друга и быть другом. Тебе повезло. Я рада за тебя, сынок, - сказала мама.

- Но запомни, - продолжает отец, - теперь ты отвечаешь не только за себя, но и за своего друга, а друг отвечает за тебя. Теперь его беда – твоя беда, его радости – твои радости. Готовы ли вы к этому?

- Готовы.

Наша дружба прошла испытание временем и осталась неру-шимой. Я жил, гордился, дышал ею. Нас видели вместе в школе и на улице, собирающих металлолом и купающихся в речке. Мы были неразлучны как иголка с ниткой, и только сон разлучал нас.

Захватив ружья, патронташ, набитый патронами, тесак, которым отец убил медведицу, идем в тайгу за кедровыми орехами. Она встречает нас утренней прохладой и пением птиц. Поет и Толя.

Я, как могу, подпеваю: у меня совершенно нет слуха. Поем нашу любимую песню:

Дорог мне кубрик матросский,

Скромное наше жилье.

Самое синее в мире

Черное море моё.

Два друга, родившихся и выросших в тайге, знавшие о теле-визоре и холодильнике только из книжек, не видевшие никогда даже железной дороги, мечтали о море и хотели стать моряками.

Птицы затихают: они слушают. Куда им до нас!

Песня летит впереди нас как волна и отражаясь от подножия сопки Лысухи, куда идем мы, еще долго гремит эхо: море…море….

На Толе широкие черные морские брюки с застежками на боку, из ворота рубашки выгладывают сине-белые полоски. Это не тельняшка, а только пришитый лоскуток, но у меня и такого нет.

Кедры стоят, увешанные шишками, как новогодние елки игрушками. Они смотрят с высоты своего громадного роста: «А достать-то сможете?». Смешные какие. Для таежных пацанов толщина дерева в три обхвата да отсутствие веток в несколько метров не преграда. Я уже на верхушке великана. Дерево недовольно раскачивается. С ним качаюсь и я. Толю не видно. Вместо него маленькая точка.

Ну и высота!

Кидаю вниз шишки. Бурундуки поднимают шум, забирают их запасы. Они скачут с ветки на ветку, сердито свистя.

- Не шумите, на всех хватит. Вон их сколько!

Рядом раздается:

Самое синее в мире

Черное море моё.

Это Толя. Он на соседнем дереве. До него можно дотянуться. Горланя песню, собираем шишки. Вокруг колышется, шелестит, переливается море зелени. Ночь. Затихли птицы, угомонились бурундуки, тихо дремлют деревья, даже ветерок, раскачивающий их целый день, улегся где-то на ночлег.

Только нам не до сна. Сидя возле ярко горящего костра, шелушим шишки. Вот они, вкусные, ядреные орешки, из-за которых так волновались полосатые зверюшки.

- Зажглась! – кричу я, показывая на весело подмигивающую звезду, появившуюся на небосклоне. Стоим обнявшись и машем ей рукой. Эту звезду выбрал Толя для нас в самом начале дружбы.

Мы станем взрослыми, многое забудется. Но каждый раз, отыскивая нашу звезду, я вспоминаю бескорыстную детскую дружбу и, как много лет назад, помашу ей рукой, посылая привет за тысячи километров своему другу Толе, прозванному за бедовый характер Бедей.

«Донецька хвиля на Амурі»,

Хабаровськ, 2009.

Додаток:

Человек долга и чести

В январе исполняется год, как городская спасательно-водолазная служба стала самостоятельной. Пора подводить итоги. Однако делать надо это не за год, а за 2,5, как эту службу возглавил Владимир Иванович Шаповалов.

Было время, когда наша служба входила в состав областной спасательно-водолазной службы. Парадокс: Запорожье отвечало за безопасность на водах г. Бердянска.

Видя, какие глубокие изменения произошли в спасательной службе, не веришь, что станции еще недавно стояли заросшие бурьяном, обшарпанные, не ремонтируемые более 20 лет, с выбитыми, закрытыми фуфайками окнами, с дырявыми катерами, разваленными заборами. Да, и чего греха таить, нередко на станцию залетал «зеленый змей».

Сейчас этого нет и в помине. Порядку, установленному на спасательной станции, позавидует любая организация города. Все движется, блестит, все готово в любую минуту сыграть свою роль в этом нелегком и небезопасном деле — спасении людей на море.

А самое главное — при всей своей строгости Владимир Иванович сумел создать доброжелательную атмосферу на службе, тот коллектив, который делает свое дело качественно и профессионально, в нужный момент подставит свое надежное плечо.

Владимир Иванович говорит, что у него два увлечения в жизни: спорт и литература. Наверное, это так. Но нам кажется, что самое главное и основное увлечение его в жизни — это работа. Именно работе он отдает себя полностью, без остатка. В отпуск он не ходит, в выходные не отдыхает.

Есть две вещи, которые не умеет делать Владимир Иванович: он не умеет плохо работать и никогда не пройдет мимо чужой беды.

Сложно работать с Шаповаловым? Да, конечно, сложно. Он предельно требователен прежде всего к себе и, конечно, к людям, с которыми работает. Возможно, не всем так уж легко дался этот переход в такой требовательный режим работы. Но результат, полученный в итоге, — сплоченный, работоспособный коллектив.

Может, поэтому, а может, из-за простой человеческой зависти, а может, еще из-за чего, но нашлись люди, желающие очернить Владимира Ивановича, как, впрочем, и всю нашу службу. Не один месяц с завидным упрямством они пишут на нас кляузы, обвиняя Бог весть в чем. Всем этим «писателям» хочется сказать: уймитесь, не смешите людей и не позорьтесь.

Став самостоятельной структурой, мы смогли многое сделать, планируем сделать еще больше и лучше.

Н.Фролов, Т.Фалат, А.Марков, А.Чонгов, всего 17 подписей. http://pivdenka.berdyansk.net/10.01.02/ch.htm